- Энеолитические круглоплановые святилища Зауралья в системе сходных культур и моделей степной Евразии — 4 часть
- Энеолитические круглоплановые святилища Зауралья в системе сходных культур и моделей степной Евразии — 2 часть
Т. М. Потемкина
Культурно-хронологические позиции святилища Савин в энеолите Зауралья
На сегодня, несмотря на привлечение многих других, в том числе и естественнонаучных методов, основным критерием при определении культурной и хронологической позиции археологического памятника остается керамика.
Коллекция керамики со святилища Савин составляет 18 раздавленных сосудов и 5400 фрагментов от 380 сосудов, полуяйцевидной формы, с прямыми и наклоненными внутрь стенками, иногда с выделенной шейкой (Вохменцев, 2000, с. 14). Венчики у большинства сосудов скошены вовнутрь. Ведущими элементами орнамента являются: горизонтальные ряды из наклонных оттисков, зигзагов, решеточек, треугольников, ромбов и др., разделенные на зоны рядами ямок (Potyomkina, 1988, р. 315, 321, fig.8). Техника нанесения орнамента – гребенчатый штамп (47 %), ямочные вдавления (12 %), отступающе-накольчатые приемы (3–5 %) и др. Имеются сосуды, сочетающие различную технику орнаментации. Строгой зависимости между элементами узора и техникой их исполнения не существует, хотя геометрические узоры нанесены преимущественно гребенчатым штампом с использованием разных приемов.
В керамической коллекции святилища Савин выделяется несколько культурных типов – сосновоостровский и аятский (рисунки 6, 1–5; 7, 1, 2, 5), шапкульский (рисунок 8, 5, 7), липчинский (рисунок 8, 6), андреевский (рисунок 7, 3, 4), связанных с северолесостепным и южнолесным кругом памятников. Преобладающей (64– 68 %) является керамика с гребенчатым и гребенчато-ямочным орнаментом типа сосновоостровской и аятской, очень сходных между собой. Оба типа керамики известны в южнолесных и лесостепных районах предгорной зоны Урала (свердловско-тагильском) и примыкающей территории Нижнего Притоболья (Викторова, 1968, с. 171, рис. 5; 6; Косарев, 1987, с. 252–254, рис. 85, 16–18, 26; 1993, с. 40–45, рис. 13; 14; Шорин, 1999, с. 4–8, 18–20, рис. 2,1I. IV).
Одновременно посуда Савина с гребенчатым и гребенчато-ямочным орнаментом сопоставима также с энеолитической керамикой более южных лесостепных и степных памятников урало-западносибирско-североказахстанского региона: кысыкульской Южного Урала (Крижевская, 1977; табл. XII; Мосин, Беспрозванный, 1985х с. 83, 91, рис. 3, 6; Шорин, 1999, с. 16–18), суртандинской Башкирского Зауралья (Матюшин, 1982, с. 21 и др., табл. 1, 26), верхнеалабужской южнолесостепного Притоболья (Потемкина, 1985, с. 155–157, рис. 63, 1, 5, 11), терсекской Верхнего Притоболья (Калиева, Логвин, 1997, с. 71–99; Логвин, 1991, с. 31, 32, рис. 7; 8), ботайской Северного Казахстана (Зайберт, 1993, с. 87–95, рис. 22–25).
В то же время на памятнике присутствует и керамика, характерная только для культур лесной зоны. Это – шапкульская, орнаментированная фигурными штампами и оттисками косо поставленного гребенчатого штампа (17 % от реконструируемых сосудов) (рисунок 8, 5, 7), основными районами распространения которой являются Нижнее Притоболье и Приишимье (Старков, 1980, с. 160–162, табл. XXXI; Косарев, 1987, с. 258, рис. 89, 11–14; Шорин, 1999, с. 10–12, рис. 2); андреевская, украшенная только ямочными вдавлениями, иногда с дополнениями гребенчатого штампа (12 % сосудов) (рисунок 7, 3, 5), локализованная почти исключительно в Нижнем Притоболье (Ковалева, 1995, с. 24, 25, рис. 3–10; Косарев, 1987, с. 260, 261; 1993, с. 63–65).
К числу других разновидностей посуды, обнаруженных на святилище Савин, относится липчинская керамика с отступающе-накольчатой техникой орнаментации (3 % сосудов) (рисунок 8, б), бытовавшая в основном в свердловско-тагильском районе и Тюменском Притоболье (Косарев, 1987, с. 256, 257, рис. 88; 1993, с. 52–56, рис. 17; Шорин, 1999, с. 8–10, рис. 2).
Следовательно, на святилище Савин в одном комплексе присутствует несколько типов керамики, существовавших одновременно, но связанных как с южнолесным, так лесостепным и степным кругом культур урало-западносибирско-казахстанского региона. Все типы керамики залегают совместно и, вероятно, использовались в процессе функционирования святилища в период одного хронологического среза в пределах нескольких десятилетий, но не более столетия. Такая картина не противоречит общей историко-культурной ситуации, сложившейся в указанном районе в эпоху энеолита. Многокомпонентность зауральских памятников эпохи энеолита отмечают почти все исследователи по данной проблематике (Косарев, 1987, с. 257, 260; Ковалева, 1995, с. 9, 15; Шорин, 1995, с. 35; Чаиркина, 1997, с. 35).
В значительной степени эта ситуация объясняется особым географическим положением исследуемого района, расположенного на равнинной части Зауралья в пограничье лесостепной и южнолесной зон с благоприятными природноклиматическими условиями. Это позволяет исследователям классифицировать данный район как «контактный культурный район», где доминирующими культурно-генетическими были не процессы рождения принципиально новых культурных «мод», а активного взаимодействия и смешения тех традиций, формирование которых происходило в сопредельных, подчас удаленных районах (Шорин, 1999, с. 63).
Но при всем разнообразии культурных керамических традиций ведущую роль на святилище Савин занимает посуда с гребенчатым и гребенчато-ямочным орнаментом, близкая сосновоостровской и аятской. Это позволяет предполагать принадлежность святилища, в основном, к кругу памятников гребенчатого геометризма, расположенных на стыке Европы и Азии, преимущественно вдоль восточного склона Уральского хребта, с охватом различных ландшафтных зон Южного и Среднего Зауралья, Северного Казахстана. Сложение этих культур происходило в большинстве случаев на базе местных неолитических традиций. Исследователи объединяют энеолитические памятники с гребенчатой керамикой в единую зауральско-казахстанскую культурно-историческую общность (область) гребенчатого геометризма (Мосин, 1993, с. 14–18; Чаиркина, 1997; Шорин, 1999а, с. 23–26). В формулировке данного определения среди авторов имеются некоторые расхождения (Калиева, 2001, с. 154–156), на наш взгляд не принципиальные.
Общие хронологические рамки существования большинства культур указанной энеолитической общности гребенчато-геометрической керамики, с учетом обобщенных данных для Урала и прилегающих районов Поволжья и Западной Сибири, определяются в пределах от конца IV до конца третьей четверти III тысячелетия до н. э. (Шорин, 1999а, с. 82–86, табл. 5). Приведенные в сводке радиоуглеродные даты в большинстве случаев некалиброванные.
Святилище Савин, где преобладающей является керамика сосновоостровского (35 %) и аятского (29 %) типов, относимых исследователями к позднему энеолиту (Шорин, 1999, с. 87–89; Мосин, 2000, с. 27), а также с учетом других данных, может быть датировано в рамках первой половины III тысячелетия до н. э., а более конкретно – второй четвертью III тысячелетия до н. э. Последняя дата совпадает с некалиброванными датами (XXVII в. до н. э.), полученными для близких с Савином в культурном отношении поселений Кожай 1 и Кумкешу 1 в Верхнем Притоболье (Калиева, Логвин, 1997, с. 124) и Ботай в Северном Казахстане. Для поселения Ботай имеется также более десяти калиброванных дат в пределах XXXVI-XXXII вв. до н. э. (Levine, Kislenko, 1997, p. 298, table 1).
Абсолютные даты, предлагаемые для святилища Савин, согласуются и с радиоуглеродными датами (XXXI-XXVIII вв. до н. э.), полученными для сходных культурных комплексов энеолитических могильников Бузан 3 и на Большом Андреевском озере, а также шапкульского комплекса поселения Чечкино 2 в Тюменском Притоболье (Матвеев и др., 1997, с. 158).
Направление культурных связей энеолитического населения Зауралья
В контексте данной статьи важно обратить внимание на значительное сходство посуды с гребенчатым и гребенчато-ямочным орнаментом святилища Савин и ряда керамических комплексов неоэнеолитического периода лесостепной зоны Волго-Уралья и Приуралья.
В первую очередь это касается памятников ивановско-токского, или турганинского типа самарской культуры. Наиболее значительные коллекции керамики, обнаруживающей сходство с зауральской, присутствуют на следующих памятниках: Ивановская стоянка (V группа керамики) (Моргунова, 1995, с. 43, 49, 50, рис. 40); Кузьминковская стоянка – крайний юго-восточный пункт самарской культуры (Моргунова, 1986, с. 32, 33, рис. 4); Виловатовская стоянка, (IV группа керамики) (Васильев и др., 1980, с. 165, рис. 8–11); Лебяжинка III (Овчинникова, 1995, с. 175, 176, рис. 4–6); Монахово 1 на р. Большой Узень (Юдин, 1986, с. 37, 38, 40, рис. 2). На сходство гребенчатой керамики указанных памятников с зауральской (кысыкульско-суртандинской, ботайско-терсекской) указывают как исследователи энеолитических комплексов Волго-Уралья (Васильев, 1995, с. 211; Моргунова, 1979, с. 20), так и Зауралья (Шорин, 1999а, с. 71–74).
На энеолитических памятниках лесостепного Волго-Уралья встречается также посуда, украшенная отступающе-накольчатой техникой орнаментации, близкая липчинской Зауралья, как правило в комплексах с гребенчатой керамикой (Мосин, Беспрозванный, 1985, с. 91; Матюшин, 1982, табл. 46 а, 17; Моргунова, 1995, рис. 12; Васильев и др., 1980, с. 159, рис. 5–7).
С южными и юго-западными районами Савин связывает и сходство индустрии каменного инвентаря: преобладание отщеповой техники, характерной для подавляющей части лесостепных и степных памятников энеолита; ведущее место среди орудий скребков (40–60 %) и сходство их форм; близость различных типов орудий, особенно заметная на примере оружия и охотничьего инвентаря (наконечников стрел, копий и др.), а также крупных шлифованных деревообрабатывающих орудий (топоров, тесел) (Матюшин, 1982, с. 43, табл. 12–16, 14 и др.; Калиева, Логвин, 1997, с. 40, 41, 46–58; Логвин, 1991, с. 34, рис. 9; 10; Зайберт, 1993, с. 38–68; Моргунова, 1986, с. 34, 53, рис. 6; Овчинникова, 1995, с. 177, рис. 12; 13; Мамонов, 1995, с. 20, рис. 4–10; Юдин, 1986, с. 53; Шорин, 1999а, с. 27, 28).
Из 1670 предметов из камня, обнаруженных на Савине, около тысячи подвергнуты трасологическому анализу д-ром ист. наук Г. Ф. Коробковой. Из числа последних орудия на отщепах составляют 70 %, на пластинах – 30 %. Основные типы орудий – скребки (44 %), ножи (18 %), скобели (12 %). Присутствуют также резчики (3 %), долота (2 %), стамески (2 %), сверла (1,5 %), проколки (1 %). В коллекции имеются каменные шлифованные тесла и топоры (10 экз.), наконечники копий (3) и стрел (25) (рисунки 4; 5). Орудия использовались для обработки шкур (47 %), камня (12 %), дерева (10 %), разделки мяса (8 %), охоты (6 %) и прочее.
На направление юго-западных связей населения, посещавшего святилище, указывает и характер большей части сырья, используемого для изготовления орудий – южноуральская яшма желто-коричневого, серого, сургучного и др. цветов; кварциты различных пород.
Важными данными, подтверждающими тесные контакты с населением южных и западных территорий, являются результаты антропологических определений черепов из коллективного ритуального погребения во рву второго круга святилища (определения Г. В. Рыкушиной). Черепа двух погребенных – мужчины зрелого возраста (скелет 1) и женщины около 16 лет (скелет 2) – имеют довольно грацильный, но высокий лицевой скелет, с заметной прогнатностью в альвеолярной части, что позволяет отнести их к кругу южноевропеоидных форм (восточносредиземноморский расовый тип). Череп третьего погребенного – мужчина зрелого возраста (скелет 3) – отличается крупными размерами и сильной уплощенностью лица, долихокранной лицевой коробкой, то есть именно теми чертами, что присущи североазиатским монголоидам. Следовательно, коллективное погребение во рву маркирует неоднородный расовый состав населения, оставившего святилище, и, по мнению Г. В. Рыкушиной, является новым подтверждением предположений о проникновении южных европеоидов на территорию Западной Сибири в эпоху неолита-энеолита. Отличительной особенностью черепов всех трех погребенных является своеобразный архаический комплекс признаков: сравнительно низкий свод черепа, малая высота чешуи височной кости, очень маленькие сосцевидные отростки при сильном развитии надглазничного рельефа; весьма крупные, с толстой эмалью зубы, что характерно для неолитического и более позднего угорского населения лесного Зауралья. Таким образом, население Савина, по имеющимся антропологическим данным, сочетает признаки более южных и более северных территорий.
Не менее интересны в интересующем нас плане и этнографические свидетельства: присутствие в обско-угорском календаре Нижнего Притоболья названий месяцев, близких названиям в календарях народов Поволжья и Прикамья (Симченко, Смоляк, Соколова, 1993, с. 209).
На связь в эпоху энеолита носителей лесных и лесостепных культур Зауралья со степными-лесостепными группами населения Волго-Уралья указывают и некоторые обычаи погребального обряда, которые не являются типичными для указанного региона (Зах и др., 1991, с. 40, 41; Матвеев и др., 1997, с. 156–158). К их числу А. Ф. Шорин (1999а, с. 46, 47) совершенно справедливо относит компактные могильные комплексы (более двадцати захоронений), расположенные на периферии рассматриваемого района в контактных зонах взаимодействия урало-казахстанского населения с населением сопредельных территорий, о чем говорят, например, Старо-Нагаевский могильник в Башкирии, могильник Верхняя Алабуга в Курганском Притоболье, где прослеживается влияние степной поволжской хвалынской энеолитической культуры, входящей в хвалынско-среднестоговскую культурную общность лесостепи и степи Восточной Европы.
К таким нетрадиционным для уральской южнолесной-лесостепной зон признакам погребального обряда энеолитического населения относятся захоронения в позах скорченно на спине и скорченно на боку (могильник Верхняя Алабуга, погребения 5, 55, 83, 90,); ярусные захоронения (Верхняя Алабуга, погребения 55, 90; Савин, коллективное ритуальное погребение 3) (Потемкина, 1985, с. 151–154, 275; Potyomkina, 1998, pp. 315–317).
При этом важно отметить, что и инвентарь из указанных погребений могильника Верхняя Алабуга находит аналогии в энеолитических комплексах Приуралья и Поволжья. Прежде всего это относится к костяным прямоугольным пластинкам с зарубками для украшения головного убора (Потемкина, 1985, с. 151, 152, рис. 63, 3, 6–8; 155; 275, 276), аналогии которым также известны среди древностей хвалынско-среднестоговских памятников — в Хвалынском могильнике и на Ивановской дюне (Васильев, 1981, табл. 20, 26, 27; 22, 14; Моргунова, 1979, с. 16, 17, рис. 3, 1). Подобные пластины с отверстиями и зарубками из раковин и кости представлены также на памятниках самарской (Васильев, 1981, табл. 7, 11–15) и азово-днепровской культур, входящих в мариупольскую культурно-историческую область эпохи раннего энеолита, занимавшей обширные пространства лесостепи и степи от Урала до Поднепровья (Васильев, Синюк, 1985, с. 27–39). Существует мнение, что распространение подпрямоугольных пластин из раковин и кости в Поволжско-Уральском регионе документирует контакты скотоводов степной и лесостепной полосы этого региона с раннеземледельческими обществами Юго-Восточной Европы, начиная с эпохи раннего Триполья, где эти изделия были широко известны. Их распространение в восточном ареале может быть объяснено за счет импорта или как результат подражания западным образцам (Дергачев, 1999, с. 188, рис. 8, 10; 12, 2, 3, 5–12).
Сосуды энеолитического могильника Верхняя Алабуга по форме, технике нанесения и элементам орнамента близки гребенчатой керамике Савина, хотя и имеют свою специфику (отсутствие ямочных вплетений в узоры и др.), обусловленную принадлежностью к лесостепному кругу культур и влиянием степных групп населения южных и западных районов (Потемкина, 1985, рис. 63, с. 155). Обряд погребения, инвентарь и керамика могильника позволили автору раскопок включить эти комплексы в круг древнеямных памятников докурганного и раннекурганного периода и таким образом отодвинуть границу последних дальше на восток вплоть до р. Тобол (Потемкина, 1985, с. 276). Данная точка зрения получила поддержку у специалистов по рассматриваемой проблеме (Мосин, 1985, с. 128; Шорин, 1999, с. 54, Вохменцев, 2000, с. 18, 19).
В свете исследования энеолитических древностей последних лет как в лесостепном Зауралье (Вохменцев, 2000), так и на прилегающих территориях (Зайберт, 1993; Моргунова, 1995; Калиева, Логвин, 1997; Турецкий, 1999, с. 6–10; Шорин, 1995; 1999; 1999а) есть все основания говорить не только о контактах и воздействии, но и прямом проникновении населения поволжско-уральских степей в зауральско-казахстанские степные и лесостепные районы.
Пути контактов и взаимодействий облегчались географическим фактором, поскольку Средневолжско-Приуральский и Зауральско-Казахстанский регионы на широте 53–56° представляют собой единую зону степного и лесостепного ландшафтов, объединенных хорошо развитой системой рек. Наиболее значительные из них – Белая, Самара (основной район распространения съезженских и хвалынских памятников), Урал, Тобол. Их основные притоки (Б. Кинель, Ток, Сакмара, Илек, Исеть, Миасс, Уй и др.) имеют в основном широтное направление; начало берут в районе низкогорного Срединного Урала, где смыкаются реки речных бассейнов Волги и Оби (МСЭ, 1960, с. 783, 784). Верховья некоторых рек подходят здесь на достаточно близкие расстояния: 30–40 км. Большинство рек на равнинной части имеют широкие долины с многочисленными старинными озерами. Низкогорная часть Урала достаточно легко проходима, что создавало также определенные условия для сезонных миграций животных, являющихся основным объектом охоты.
Огромное влияние на разного рода подвижки населения оказывали климатические колебания, связанные с чередованием сухого и влажного климата. Изменение климатической обстановки в рассматриваемом регионе во многом зависело от колебаний водного режима Каспийского моря. Для интересующего нас процесса взаимодействия волго-уральского и зауральского населения важным фактором явилось наступление более сухого климата, связанного с регрессией Каспия, на рубеже IV-III и в первой половине III тысячелетия до н. э. (Варущенко С. И., Варущенко А. Н., Клиге, 1987, с. 106, 107, рис. 13, 4, 5; 110; 204, 226, 227; Иванов, Васильев, 1995, с. 125– 145; Лаврушин, Спиридонова, Сулержицкий, 1998, с. 52–58). Это вызвало отток прикаспийско-приуральских скотоводов и охотников в поисках более привычных природных лакун из южной степной зоны в более северные и восточные лесостепные и в южнолесные районы. Здесь, в широких речных поймах, климат был более благоприятным для соответствующей хозяйственной деятельности.
Можно говорить как минимум о двух волнах воздействия со стороны юго-западного энеолитического населения на общества лесостепного Зауралья. В период раннего энеолита (первая половина и середина IV тыс. до н. э.) речь может идти о самарской культуре, являющейся восточной окраиной обширной мариупольской культурно-исторической общности (КИО), охватывающей лесостепные и степные зоны от Урала до Днепра (Васильев, Синюк, 1985, с. 9–31, 71). Именно культуры мариупольской КИО обнаруживают некий общий субстрат, прослеживающийся в комплексе керамики и орудий труда, в специфическом наборе украшений, погребальном обряде и иных проявлениях духовной культуры. Ее характеризует и этническая интеграция разобщенных общинно-родовых коллективов со сходным социально-экономическим укладом и близкими верованиями. Потому мариупольская общность рассматривается в качестве исходного звена начавшегося в пору раннего энеолита процесса культурного, социального и экономического единения общностей юга Восточной Европы (Дергачев, 1999, с. 187, рис. 8, 10). В период среднего и позднего энеолита (вторая половина IV – первая половина III тысячелетия до н. э.) новая волна мигрантов связана с носителями древностей хвалынско-среднестоговской общности, восточная периферия которой доходила до Урала (Васильев, Синюк, 1985, с. 40–61, 72).
Энеолитические культуры Урало-Поволжского региона в системе синхронных древностей Восточной и Юго-Восточной Европы
Импульсы, исходящие от носителей самарской и хвалынской культур в Волго-Уралье, не были однонаправленными, а охватывали широкую территорию. Имеются хорошо документированные свидетельства активного проникновения этих групп населения в северолесостепные и южнолесные районы Приуралья (Васильев, Синюк, с. 13, 14). Культурные связи в западном направлении достигали Поднепровья и даже Поднестровья (Телегин, 2000, с. 22, 23). Такая активность степного и лесостепного населения Восточной Европы может быть связана с переходом к новому типу хозяйства, основанного на доместикации лошади, начиная с раннеэнеолитического времени.
Во всех упомянутых энеолитических культурах и общностях степной и лесостепной зон Евразии – мариупольской, хвалынско-среднестоговской, терсекской, ботайской и др. – лошадь как основной объект охоты и доместикации на стадии перехода к подвижному скотоводству играла ведущую роль. В остеологических коллекциях всех опорных памятников кости лошади являются преобладающими (40–99 %), что свидетельствует о ее важном значении в жизни энеолитического населения на широкой территории. Это относится не только к хозяйственной деятельности, но и к мировоззренческим представлениям и связанной с ними культово-обрядовой практике (Даниленко, Шмаглiй, 1972; Телегiн, 1973, с. 131; Васильев, 1981, с. 69–71; Зайберт, 1993, с. 196–210; Моргунова, 1995, с. 82–89; Мещеряков, Моргунова, 1996, с. 46–52; Калиева, Логвин, 1997, с. 100–123; Юдин, 1998, с. 102).
Но при этом следует отметить, что кости лошади в изобилии встречаются именно на тех энеолитических памятниках, где вообще отмечается большая роль охоты на диких животных (Мещеряков, Моргунова, 1996, с. 46–52). Эта ситуация соответствует предположениям, что эпохе доместикации как раз свойственна интенсивная охота на диких сородичей приручаемых животных. Потому больше основания говорить о процессе приручения лошадей в эпоху энеолита, а не о полностью сложившимся коневодческом хозяйстве (Шнирельман, 1994, с. 80). Хотя существует также мнение, что коневодство, возникнув вслед за самой ранней доместикацией дикой лошади, уже во второй половине IV тысячелетия до н. э. быстро распространилось на обширных территориях (Бекени, 1984, с. 13; Васильев, Синюк, 1985, с. 71).
Роль лошади, как одного из ведущих объектов охоты, ставшей основой доместикации и перехода к производящему хозяйству, получила отражение в культовой практике. В IV-III тысячелетиях до н. э. лошадь становится основной «кровавой жертвой», приносимой в особо важных случаях; ее образ получает распространение в изобразительном материале, преимущественно социально значимых предметах: каменных навершиях, костяных фигурках лошади и др. (Даниленко, Шмаглiй, 1972; Васильев, 1981, с. 69, табл. 7, 1, 2; Моргунова, 1995, с. 82–85, с. 172, рис. 76; Юдин, 1998, с. 102, рис. 7, 9–11; Телегин, 2000). Не только изобразительное искусство, известное по археологическим и этнографическим свидетельствам, но и данные фольклора, мифологии свидетельствуют о существовании у древнего населения степей-лесостепей от Дуная до Иртыша большого круга представлений, связанных с конем. Конь во многих случаях выступает как солярный символ, небесное существо, а часто как и верховное божество (Даниленко, 1974, с. 94–104, рис. 63–65; Мошинская, 1976, с. 37–45; 1979, с. 39–46; Манзура, 1997, с. 33–35, 40).
Материалы святилища Савин убедительно свидетельствуют не только о ведущей роли охоты на лошадь в хозяйстве энеолитического населения Зауралья, но и о ее значимости в культовой практике как основного жертвенного животного (Потемкина, 1994, с. 86–88). Учитывая наличие на Савине системы солярно-лунарных ориентиров и связи с ними различных ритуально-обрядовых действий, преимущественно с лошадью, можно предположить, что начало оформления представлений космологического образа коня относится в рассматриваемом регионе ко времени начавшегося приручения лошади (первая половина III тысячелетия до н. э.).
С началом приручения лошади связана относительная быстрота и легкость осуществления межплеменных контактов. При этом гораздо сильнее, чем раньше, воспринимались идеи единства социоэтнической принадлежности, что нашло свое отражение в сходстве материальной культуры (Васильев, Синюк, 1985, с. 27–29). Все это отражает глубинные исторические процессы как общего, так и регионального характера. Определяющим для всех энеолитических культур степей и лесостепей от Днестра до Ишима, а возможно и Иртыша, являлось относительно быстрое распространение на широких пространствах коневодческой специализации на разной основе в хозяйстве носителей этих культур.
Это приводит к формированию в пределах Юго-Восточной Европы уже в эпоху раннего энеолита двух качественно различных по культурному и социально-экономическому укладу общностей, представленных, с одной стороны, скотоводческим (или находящимся на стадии его становления) населением Урало-Поднепровья, а с другой, – древними земледельцами Правобережной Украины и Карпато-Поднестровья. Граница между этими общностями по общему мнению исследователей устанавливается в Поднепровье.
Огромную роль на характер взаимодействия земледельческой и скотоводческой общностей Юго-Восточной Европы оказывал сложившийся в раннем энеолите в Балкано-Подунавье металлургический очаг, определяемый как балкано-карпатская металлургическая провинция (БКМП) (Рындина, 1998; Черных, Авилова, Орловская, 2000). В этот период металл в степях Восточной Европы, вплоть до Поволжья, идет с Балкан, что явилось одним из факторов, обусловивших западное и юго-западное направление связей энеолитического населения Урало-Поволжского региона.
Сложившаяся ситуация ознаменовала собой новую эпоху длительного культурно-исторического взаимодействия земледельческого и преимущественно скотоводческого населения этих областей.
Одновременно с этим в эпоху энеолита в Поднепровье, от Припяти до Черного моря, складывается обширная контактная зона. Первые контакты трипольских общин с восточными обществами восходят к самым ранним фазам развития Триполья. В культурах всей мариупольской КИО от Днепра до Урала присутствуют свидетельства связей и контактов с земледельческим населением западных районов, на что, помимо упомянутых прямоугольных пластин из кости и раковин, указывают также бусы и пронизи из раковин, изображения животных на костяных пластинках, в том числе и лошади, украшения из чистой меди и золота балканского происхождения (Васильев, Синюк, 1988, с. 31; Дергачев, 1999, с. 188, рис. 12, 2, 3, 5–12; Юдин, 1998, с. 102, 103).
Результатом контактов раннескотоводческого населения нижнего Дона с земледельческим является находка в пятом энеолитическом слое поселения Ракушечный Яр торса человека светло-желтого цвета с врезанными полосами. Ближайшие аналогии торсу известны в памятниках раннего Триполья и в раннеземледельческих культурах Европы (Караново, Винча, Гумельницаи др.). Судя по составу глины, эта статуэтка попала на нижний Дон в качестве импорта (Белановская, 1983, с. 11).
На хвалынско-среднестоговском этапе происходило дальнейшее расширение скотоводческого ареала и углубление связей скотоводческих групп с населением земледельческих культур Кукутень-Триполье, а через них со Средней и Южной Европой. Хвалынско-среднестоговская общность занимала территорию от Поднепровья и Приазовья до Волго-Уралья, куда входили такие культуры как среднестоговская, репинская и хвалынская (Васильев, 1984, с. 22–42; Васильев, Синюк, 1985, с. 40–60). На западе население хвалынско-среднестоговской КИО соприкасалось с рядом синхронных степных и лесостепных скотоводческих культур, известных как суворовская, новоданиловская, постмариупольская, занимавших территорию от низовьев Дуная до Поднепровья и представленных подкурганными и небольшими грунтовыми могильниками (Дергачев, 1999, с. 188, рис. 13, 11; с. 193, 194). Как и хвалынско-среднестоговские, суворовско-новоданиловские и постмариупольские древности предшествовали ямной культуре (Алексеева, 1976, с. 176–186; Дергачев, 1986, с. 62–73; Рассамакин, 1988, с. 14–27; 2001, с. 123– 125; Нечитайло, 1994, с. 26, 27; Николова А. А., 1994, с. 91–93; Васильев, 2001, с. 123–125; Ковалева, 2001, с. 20–24).
По мнению многих исследователей, именно с этими культурами связано обособление отдельных скотоводческих общин, развитие всадничества и переход к полукочевому образу жизни (Даниленко, Шмаглiй, 1972; Мерперт, 1980; Бекени, 1994, с. 9–12). С данным периодом (Триполье В 1, 2 – Кукутень А, А-В) исследователи связывают проникновение восточных скотоводческих племен в Карпато-Поднестровье и Подунавье и активное взаимодействие с земледельческими обществами (Дергачев, 1986, с. 71–73; 1999, с. 180–200; Мерперт, 1984, с. 239–242; Мовша, 1994, с. 46, 47; Николова Л., 1994, с. 96). В абсолютных датах (некалиброванных) – это время со второй четверти и середины IV тысячелетия до н. э. до середины III тысячелетия до н. э. (Бекени, 1984, с. 10, 11; Васильев, Синюк, 1985, с. 71, 72; Яровой, 1994, с. 32; Дергачев, 1986, с. 73; 1999, с. 188, 189) или 43-33 вв. до н. э. – по калиброванным датам (Черных, Авилова, Орловская, 2000, с. 59, 60, табл. 3-В, №№ 2, 7, 9, 10).
Для излагаемой в данной публикации концепции важно обратить внимание на оформление в этот период на территории Средней Европы лендельско-польгарской культурно-исторической общности, с которой связано широкое распространение круглоплановых святилищ с астрономическими ориентирами в Центральной и Северной Европе (Podborsky, 1988, с. 238, 239, 279–281), а также достоверно установленной ориентации погребений по солнцу (Титов, 1980, с. 397, 398). Лендельско-польгарская общность включала множество своеобразных культурных групп и занимала территорию от бассейна Дравы и австрийского Подунавья до низовьев Вислы и Одера, и от Рейна до верховьев Днестра и Горыни. Общее время существования лендельской культуры от рубежа V-IV тысячелетий до н. э. до начала III тысячелетия до н. э. – по некалиброванным датам (Титов, 1980, с. 367–412; Сафронов, 1989, с. 116–126; Дергачев, 1999, с. 192, рис. 13; Черных, Авилова, Орловская, 2000, с. 51–56, №№ 29, 32, 34, 44, 60) и 53–40 вв. до н. э. – по калиброванным (Черных и др., 2000, с. 51-56).
Население лендельской культуры имело тесные связи с соседними земледельческими культурами – Винча, Тиса, Триполье и др. Взаимодействие с культурой Триполье было достаточно активным и подтверждается находками лендельских сосудов и влиянием лендельской керамической традиции на памятниках в верховьях Днестра и междуречье Буга и Днепра (Дергачев, 1999, с. 192; Мовша, 1994, с. 45).
Лендельские влияния достигали отдаленных внутренних районов трипольской общности, непосредственно граничивших со степными скотоводческими племенами. Свидетельство тому – находка лендельского сосуда в основном подкурганном захоронении позднеэнеолитического времени у с. Орлик на левом берегу Днепра. Погребение – вытянуто на спине, ориентировано на север, совершено на специальной подпрямоугольной площадке из угля и охры, со следами обгорелой деревянной конструкции и кусками охры у черепа. Рядом с погребением в кострище найдена лендельская чаша на высокой ножке с охрой и углями. Чаша близка лендельским сосудам не только по форме, но и по технологическим особенностям. Погребение датируется постмариупольским временем, не выходящим за пределы позднетрипольских памятников (Лугова, Рассамакдн, 1985, с. 53, рис. 2 в; 3).
С другой стороны, в лендельской, как и в других соседних с ней земледельческих культурах, констатируются следы продвижения восточных скотоводов (Мерперт, 1965, с. 18).
Имеется также достаточно примеров, указывающих на связь энеолитических племен Северного Причерноморья, в том числе среднестоговских, с носителями культуры шаровидных амфор, которая занимала территорию Восточной Германии, Чехословакии, Польши, Западной Украины (Субботин, 1988, с. 129).
Активные взаимодействия скотоводческого и земледельческого населения, начиная с середины IV тысячелетия до н. э., доказываются целым рядом взаимокоррелирующихся источников.
Наиболее значимые из них – серия погребальных комплексов, грунтовые и подкурганные захоронения степного происхождения, фиксирующие непосредственное присутствие степных скотоводов внутри земледельческого ареала, включая Трансильванию, Потисье, Среднее Подунавье (культуры Тисаполгар, Гумельница-Варна и др.) (Мерперт, 1965, с. 14, 15; 1980, с. 82; Николова Л., 1994, с. 96).
Важным свидетельством являются специфические разнофункциональные находки, встречающиеся и в ареале степных скотоводческих, и в ареале земледельческих культур, документирующие взаимные и односторонние влияния двух разных миров: зооморфные скипетры, роговые подвески с ушком («жалами»), подвески из раковин Unio, большие кремневые ножевидные пластины, треугольные наконечники стрел и дротиков с прямым основанием, крестовидные булавы мариупольского типа, «импортная» керамика (Даниленко, Шмаглiй, 1972; Дергачев, 1999, с. 195–200, рис. 16–19; Богданов, 2000, с. 8–20, рис. 1, 7, 8).
Из всех этих изделий наиболее интересны и социально значимы зооморфные скипетры. Д. Я. Телегин, посвятивший данным предметам специальное исследование, полагает, что самые древние экземпляры представлены в хвалынской культуре. Это позволяет предполагать появление скипетров в среде энеолитического населения Поволжья, откуда они распространились далеко на запад, вплоть до Балкан включительно, через Новоданиловские племена в результате межкультурных связей (Телегин, 2000, с. 22, 23). С хвалынской линией развития исследователи связывают и появление других предметов (булав, чеканов с цапфами криволучского типа), встречающихся в комплексах памятников группы Касимка-Суворово (Богданов, 2000, с. 17).
Исключительный интерес представляет появление первых домашних лошадей на поселениях земледельческой культуры Тисаполгар (вторая половина IV тысячелетия до н. э.) в Карпатском бассейне и далее на запад до Моравии. На территории Моравии исследовано круглоплановое святилище ТешетицеКоевице с астрономическими ориентирами, по своей архитектуре и функциональному назначению близкое Савину; выявлены десятки других сходных памятников (Podborsky, 1988). Поскольку известно, что в классических ранних земледельческо-скотоводческих культурах Западного Причерноморья и Подунавья до середины IV тысячелетия до н. э. среди домашних животных лошади не было (Сафронов, 1989, с. 121; Охрименко, 1994, с. 14–16), появление этого животного расценивается как результат воздействия первичных очагов доместикации лошади в степной полосе Восточной Европы (Бекени, 1984, с. 11, 12).
Как результат реакции земледельческого населения на проникновение восточных степных скотоводов рассматривается повсеместное распространение искусственно укрепленных поселений, характерных как для культуры Кукутень-Триполье, так и для других земледельческих культур Центральной и Южной Европы, включая Лендель, а также зафиксированные на многих поселениях следы пожарищ и разрушений с остатками жертв, резкое увеличение количества и разновидностей оружия, ранее не характерного для земледельческого населения (Титов, 1980, с. 367–370, 402; Мерперт, 1980, с. 83; 1995, с. 369, 383; 1995 а, с. 31, 45; Дергачев, 1999, с. 196).
Все отмеченные источники фиксируют массовое проникновение восточных степных племен в среду древнеземледельческого населения Юго-Восточной Европы на уровне нижнего хронологического рубежа, соответствующего времени Кукутень А 2, 3 – Триполье В1 (приблизительно со второй четверти IV – до середины III тысячелетия до н. э. по некалиброванным датам) (Мерперт, 1980, с. 74, 75, 81; 1995а, с. 44; Титов, 1980, с. 402, 409; Дергачев, 1999, с. 188, 189, 198; Телегин, 2000, с. 22). При этом исследователи отмечают многообразие аспектов характера отношений между скотоводческими и земледельческими обществами: от военной ситуации, связанной с вторжением скотоводов в земледельческие центры, до мирных взаимодействий. Важно подчеркнуть, что с восточной стороны в этом процессе прямо или опосредованно участвовали и весьма отдаленные от ареала земледельческих культур общности Подонья, Предкавказья и Нижнего Поволжья, на что указывает карта распространения таких находок, как зооморфные скипетры, роговые псевдопсалии, флажковые наконечники стрел майкопского типа, керамика с примесью толченой ракушки восточных традиций в среде земледельческого населения (Дергачев, 1999, с. 197, рис. 19; 20).
С другой стороны, четко прослеживаются следы экспорта металлических изделий (медных и золотых) балканского происхождения далеко на восток, вплоть до Поволжья. Самая выразительная коллекция (около 320 изделий) присутствует в памятниках хвалынской энеолитической культуры.
Результаты металлографического анализа позволяют выделить среди украшений I и II Хвалынских могильников изделия, которые по своим типологическим и технологическим показателям отличаются от основной массы хвалынских изделий, изготовленных из балканского металла. Это спиральные височные кольца (Агапов, Васильев, Пестрикова, 1990, с. 34, рис. 31, 1, 3, 9, 11, 12), аналоги которым известны на Украине, в Карбунском кладе в Молдавии, культурных комплексах Лендель и Тиса-Полгар на территории Венгрии (Рындина, 1998, с. 152). Технологические особенности формовки металла этих колец обнаруживаются и в изделиях варненского очага металлообработки фракийско-нижнедунайского региона. Металл и готовые изделия фракийских источников продвигались на восток вплоть до Поволжья через посредство трипольских и Новоданиловских племен. Это дает основание полагать, что на формативной стадии знаний о металле у хвалынского населения решающая роль принадлежала импульсам, исходившим из карпато-поднестровского региона БКМП. Он играл решающую роль в передаче сырья, готовых вещей и технических идей в хвалынскую среду (Рындина, 1998, с. 156–159; Черных, Авилова, Орловская, 2000, с. 6, 10).
Следовательно, потребность скотоводческих племен Восточной Европы в изделиях из меди вызвала к жизни сложную систему обменных взаимодействий, прямых и опосредованных контактов, в результате которых из передовых очагов металлургии и металлообработки Юго-Восточной Европы распространялись далеко на восток сырье, готовая продукция и достижения в области технологии металлов. А вместе с ними – и другие культурные достижения, в том числе в области идеологии. Значительную роль в этом процессе сыграли энеолитические скотоводческие племена днепро-волжской степи и лесостепи, являясь своего рода «цепной реакцией переселения населения» (Мерперт, 1980, с. 90) и одновременно передаточным элементом культурных достижений земледельческого населения на широкие территории.
Важно отметить, что связи энеолитического населения причерноморско-прикаспийских степей и более восточных районов с передовыми земледельческими центрами осуществлялись и другими путями.
Как свидетельство культурных связей ранних скотоводов Причерноморья с Западной Европой некоторые исследователи рассматривают древнейшие антропоморфные стелы, встречающиеся в энеолитических и раннеямных курганах. Высказываются предположения о воздействии идеологических представлений одного района на другой с предпочтительным влиянием со стороны Запада (Формозов, 1969, с. 181–184). Распространение стел по узкой приморской полосе предполагает связь по побережью Черного моря и указывает на роль морских сношений в IV-III тысячелетиях до н. э. не только в распространении камней с изображениями, но и дольменной культуры (Марковин, 1997, с. 395, 396), и балканской меди. Это был также один из путей, по которому продвигалось далеко на запад степное население.
Имеются данные о связи морским путем Причерноморья с Эгейским миром, в частности Минойским Критом и другими районами Средиземноморья. Контакты были основаны на торговле и обмене идеями. Ведущая роль в этих контактах принадлежала Трое периода I-II как «контрольно-пропускному пункту» на входе в Дарданеллы (Гузовская, 1999, с. 77, 78). В свете рассматриваемой концепции большой интерес представляет комплекс круговых мегалитических сооружений с астрономическими ориентирами эпохи позднего неолита и медного века Мнайдра на о. Мальта (время по калиброванным радиоуглеродным датам – 4000–2400 гг. до н. э.). По своим основным конструктивным особенностям сооружения имеют близкое сходство с европейскими круглоплановыми святилищами, а также с Савином (Agius, Ventura, 1981, p. 10–20; fig. I, 2).
He исключено, что появление в Крыму и Северном Причерноморье энеолитических и раннебронзовых погребений кеми-обинского типа в каменных ящиках, с росписью на внутренних стенах, с менгирами и кромлехами вокруг, о происхождении которых ведется дискуссия уже несколько десятилетий (Тесленко, 2001, с. 25–32), – результат контактов морским путем с ранними мегалитическими культурами Средиземноморья.
Таким образом, многочисленные материалы разных регионов свидетельствуют, что в эпоху энеолита для ранних скотоводческих и охотничьих племен степей и лесостепей Восточной Европы и Уральского региона ведущими являлись западные связи с земледельческим населением Юго-Восточной Европы. Эти связи были разноплановыми и многоступенчатыми, где основную роль передаточного элемента между крайними – западной (Балканы) и восточной (Южное Зауралье) – территориями играло население контактной территории между Днепром и Волгой.
Некоторые исследователи предполагают участие в генезисе ряда энеолитических памятников Южного Зауралья носителей домайкопской культуры Северного Кавказа (Богданов, 2000, с. 17; 2000а, с. 11, 13). Не отрицая возможностей такого влияния, большинство исследователей отмечают значительную роль кавказских воздействий как в отмеченном регионе, так и в Причерноморье, на более поздних, майкопском и постмайкопском, этапах, то есть в периоды ранней и средней бронзы (Нечитайло, 2000, с. 59–64; Ткачев, 2000, с. 38, 46; Рысин, 2001, с. 100, 101). Изменение направлений культурных связей как на всей рассматриваемой территории, так и в отдельных ее регионах, связано с изменением общей историко-культурной ситуации.
Основные факторы появления круглоплановых сооружений с астрономическими ориентирами в Зауралье
Каким видится механизм передачи сходных представлений об окружающем мире и о ритуальной архитектуре на столь далекие расстояния? Ниже этот вопрос будет затронут лишь в плане интересующих нас круговых святилищ с четко выявленными астрономическими ориентирами эпохи энеолита.
Все отмеченные выше процессы, в первую очередь связанные с миграциями ранних пастушеских племен причерноморско-прикаспийских степей как в западном, так восточном и северо-восточном направлениях, естественно сопровождались смешением разнокультурного и разноэтничного населения. Это не могло не отразиться на этнических процессах и мировоззренческих представлениях, что приводило к культурной нивелировке, обновлению и переоформлению участвовавших в данных процессах обществ.
Для энеолитического населения лесостепного Зауралья одним из таких последствий явилось опосредованное многоступенчатое и поэтапное восприятие мировоззренческих представлений раннеземледельческого населения, выразившееся в сооружении круговых святилищ с астрономическими ориентирами. Именно они наиболее соответствовали дальнейшему прогрессу общества, связанному со становлением производящего хозяйства, основанного преимущественно на коневодстве.
В этой связи есть основания полагать, что появление святилищ типа Савина в Зауралье связано с освоением степным скотоводческим населением новых экологических ниш, где обитали табуны диких лошадей и имелись условия для ее доместикации. Поиски мест массового обитания дикой лошади в процессе ее приручения стимулировали активные миграции из более западных территорий в восточные. Когда эти ресурсы иссякли, были восприняты мелкий и крупный рогатый скот из южных и западных районов. По имеющимся на сегодня данным, в Зауралье эти виды домашних животных появились позже, с абашевским и синташтинским населением в результате контактов с населением Южного Урала и Приаралья. Существует также мнение, что овцы, козы и крупный рогатый скот появились в Зауралье раньше, вместе с расселением ираноязычного народа – туров из дельты Амударьи в эпоху энеолита – ранней бронзы (Хлопин, 1999, с. 78–80). Однако данными остеологии с памятников Зауралья это предположение пока не подтверждается.
Идея сооружения в Зауралье святилищ типа Савина вполне реально могла быть принесена с территории земледельческих обществ Южной и Средней (Центральной) Европы, но не прямо, а опосредованно, через скотоводческие группы населения промежуточных территорий, главным образом, Поволжья и Приуралья. Это предполагает возможность открытия подобных святилищ в других районах лесостепи, в том числе и поволжское-приуральских.
Для степного населения предъямного и раннеямного времени, уже вступившего в стадию подвижного скотоводческого хозяйства, важным последствием процессов культурной интеграции в области идеологических представлений явилось появление курганных захоронений (Богданов, 2000а, с. 10–24) со сходной с круговыми святилищами мировоззренческой основой.
Яркое подтверждение тому – идентичная ведущая ориентировка (восток, северо-восток) основных астрономических направлений круговых святилищ (Хокинс, Уайт, 1984, с. 64, рис. 3; Podborsky, 1988, с. 272; Потемкина, Юревич, 1998, с. 29–36, рис. 4) и древнейших подкурганных захоронений (Дворянинов, Петренко, Рычков, 1981, с. 22–37, рис. 1; 2), что свидетельствует о распространении ритуального единства среди значительной части энеолитического и раннебронзового населения степной и лесостепной зоны от Днестра до Тобола. Оно сочетается с распространением близких (и отличных от предшествующих) керамических форм и орнаментальных схем (Мерперт, 1980, с. 75).
Ко времени продвижения степных скотоводов в восточном и западном направлениях относится появление и широкое распространение у земледельческого населения Балкан и Центральной Европы святилищ с круговой планировкой, столбовыми конструкциями и астрономическими ориентирами. Многие из них функционировали самостоятельно, а некоторые были территориально связаны с поселениями (Podborsky, 1988, р. 307). Роль данных святилищ в регулировании всех сторон жизни общества была огромна. Одной из важнейших их функций в условиях земледельческой экономики являлась календарная.
Степные скотоводы, уже находившиеся на стадии развития производящей экономики, не могли не воспринять основные идеи архитектуры и функционирования данных культовых центров, столь важных для сплочения нового общества, формирования его основ и регулирования хозяйственных, социальных и идеологических сторон жизни населения.
Первоначально воспринятые идеи воплощались на довольно примитивном уровне, но с соблюдением основных принципов строительства и функционирования святилищ в условиях степного ландшафта, скотоводческого быта и сходных верований.
Как было показано на примере Савина и европейских памятников, наиболее важными условиями сооружения рассматриваемых святилищ для выполнения ими заданных функций были:
1) наличие ориентиров на соответствующей местности в виде столбов (менгиров), каменных стел и выкладок, земляных валов и др., которые бы фиксировали место святилища и служили своего рода визирами, для установления точек на горизонте, позволяющих наблюдать восходы и заходы основных светил (солнца, луны) в определенные дни года, связанные с сезонными изменениями;
2) расположение на месте, возвышающемся над окружающей местностью, с целью лучшей видимости горизонта и более точной фиксации на нем точек восходов и заходов светил;
3) присутствие на горизонте заметных точек, которые бы совпадали или определенными образом соотносились с положениями светил, наиболее значимыми для данной местности, ее климатических условий и занятий населения;
4) изолированность (отгороженность, очерченность, отъединенность) места наблюдения светил и совершения разного рода обрядов от окружающего пространства и тем самым его сакрализованность;
5) присутствие жертвенного аспекта в разных его проявлениях;
6) соответствие планировки и архитектуры сооружения(ий) в его горизонтальной и вертикальной проекциях существующим представлениям об окружающем мире в качестве его модели (модели Вселенной). Потому архитектура этих сооружений должна была быть заранее четко спланирована и иметь все необходимые элементы, способствующие простейшему наблюдению за основными светилами, одновременно отражать космологические представления, являться отражением наблюдаемого мира. Ландшафтные, архитектурные и мировоззренческие элементы как бы проецировали на данное место устройство Вселенной, ее модель в пространственном и временном выражении. Этим основным принципам сопутствовало множество других деталей, связанных с символами вещей, орнаментов, цвета и т. д. Отмеченные основные признаки сакрализации пространства, как мы увидим ниже, присутствуют в древнейших курганах-святилищах Северо-Западного Причерноморья и отдельных курганах степного скотоводческого населения эпохи энеолита от Днестра до Урала, хотя и в более упрощенной форме, чем на святилищах земледельческого населения Подунавья и Центральной Европы. Возможно, необходимость иметь возвышение на месте сооружения столбовых конструкций на ровной местности в открытой степи и заставляла первых скотоводов сооружать их искусственно в форме насыпи, которая бы при отсутствии естественных возвышений типа береговых останцев в поймах компенсировала основные идеи конструкции круглоплановых святилищ.
Поскольку сакральная площадка наиболее ранних подкурганных святилищ скотоводов первоначально была местом погребения жертвенных и социально значимых, в основном жреческих, захоронений (Серова, Яровой, 1987, с. 66–68, 122; Манзура, 1997, с. 28, 29, 32, 33) (как и на святилищах с круговой планировкой и столбовыми конструкциями в Европе), территория курганного святилища со временем становится местом захоронения других членов общества (семьи, рода и т. д.). При этом каждое захоронение имело здесь строго определенное место. Обычай хоронить под курганной насыпью постепенно становится традицией, поскольку соответствовал не только установившимся представлениям о Вселенной и месте человека в ней, но и многим условиям степного подвижного быта. Это и вызвало к жизни появление и длительное существование обычая курганных захоронений у степного-лесостепного населения Евразии, связанного с подвижным скотоводством.
Можно с достаточной долей вероятности утверждать, что курганы, как и круговые святилища, появились у энеолитического населения степей-лесостепей от Подунавья до Южного Урала с распространением мировоззренческих представлений, связанных с понятием трехчастной модели Мира в ее вертикальной, горизонтальной и вертикально-горизонтальной проекциях. Об этом четко свидетельствует устройство наиболее значимых ранних курганов практически в каждой курганной группе.
Учитывая мобильность скотоводческого населения, воспринятые у земледельческого населения Подунавья новшества не являлись прерогативой какой-то конкретной территории (в данном случае Северо-Западного Причерноморья), а составляли, как свидетельствуют нижеприведенные археологические материалы, звенья одной цепи. Новые импульсы передавались и воспринимались по цепочке от одной группы населения к соседней, находящейся в сходных историко-природных условиях. Присутствие материалов типа Касимча-Суворово в окрестностях Новоорска на Южном Урале – яркое тому свидетельство (Богданов, 2000, с. 8–28).
Нельзя исключать из данного процесса и такого важного фактора как использование одних источников каменного сырья и медных руд на Южном Урале, способствующих тесным контактам и взаимосвязи отмеченных территорий (Черных, 1997, с. 17–27; 2000, с. 16).
По мере увеличения стад и необходимости новых пастбищ, особенно в связи с природно-климатическими изменениями, взоры степных скотоводов обращались на восток. В первую очередь их привлекали районы, где продолжали водиться в большом числе дикие лошади, все еще являющиеся предметом охоты (Южный Урал, Зауралье, Северный Казахстан).
Отдельные группы продвигались в среду менее организованного охотничьего населения степи-лесостепи, принося с собой навыки доместикации и новые формы мировоззрения вместе с ритуальной практикой, приспособленных к воспринятой у земледельческого населения модели Мира, на которую, естественно, накладывалась местная специфика. Новые формы идеологии, связанные с более передовой системой социальных структур, в первую очередь закреплялись среди населения, находившегося на стадии близкой к древним скотоводам, – в среде охотников на лошадь, имевших навыки ее приручения.
В Южном Зауралье таковыми являлись районы широких пойм Тобола, особенно в местах впадения в него крупных притоков. Не менее важным фактором, определявшим выбор новых мест обитания для ранних скотоводов, являлись и удобства, связанные с местом пересечения долин рек, текущих в меридиальном и широтном направлениях, как это характерно в целом для бассейнов Урала и Тобола. В Притоболье, судя по имеющимся археологическим данным, особый интерес в этом отношении представляли места впадения в Тобол рек Уй и Убаган. Тобол и Убаган текут здесь в меридиальном направлении, Уй – в широтном, непосредственно в пограничье степи и лесостепи. Это создавало более широкие возможности для передвижений одновременно в широтном и меридиальном направлениях при смене сезонов и в условиях природно-климатических колебаний, когда миграционные процессы либо усиливались, либо затухали.
После обоснования на новых местах в пограничье степи и лесостепи группы скотоводов просачивались далее на север, вплоть до южнолесной зоны. Здесь широкие поймы с обильным разнотравьем находятся в районе впадения в Тобол Суери, протекающей по границе лесостепной и лесной зон. Именно в этом районе располагаются святилища Савин и Слободчики и находится ряд поселений с керамикой гребенчато-ямочного круга культур (Вохменцев, 2000, с. 11, 19, 20).
Вполне возможно, что пути связей поволжско-приуральского энеолитического населения с зауральским имели место не только с юго-запада, со стороны степи, но и в западном направлении, непосредственно по лесостепи через верховья рек Урал и Миасс. Этому в значительной степени способствовала подготовленность населения лесостепного Зауралья к восприятию новаций как в области хозяйства, так и мировоззренческих представлений. По уровню развития производительных сил лесостепное Зауралье, как это было показано выше, не уступало лесостепным районам Поволжья и Приуралья. В эпоху энеолита в зауральской лесостепи особую роль играла охота на копытных животных (лошадь, косулю, лося), особенно в местах, где находились пути сезонных миграций этих животных. Массовая охота на лошадь, как уже отмечалось, явилась основой ее доместикации и подготовки условий для перехода к производящим формам хозяйства.
В подобных экологических нишах в районе широких пойм и в пограничье различных ландшафтов и сосредотачивалось население, которое получало соответствующий микрорайон жизнеобеспечения со стационарными поселками, пастбищами, местами отправления культов и т. п. Именно эти и подобные им микрорайоны, как показывают археологические исследования, стали местами наиболее значительных культурных трансформаций и культурногенетических процессов, связанных со становлением новых культурных групп населения и новых форм хозяйства не только в период энеолита, но и в последующую эпоху бронзы на разных ее этапах, поскольку были наиболее подготовлены к новациям как объективному следствию исторического процесса. Следовательно, есть все основания предполагать, что первые пути миграций на восток для восточноевропейского индоиранского населения проложили нео-энеолитические охотники на лошадь в местах ее наиболее численного обитания.
В Южном Зауралье ранние скотоводы-мигранты осваивали сходные в топографическом отношении места – останцы, возвышающиеся в поймах, и возвышения на краю первых надпойменных террас. Именно в таких местах располагаются наиболее ранние энеолитические и раннеямные курганы в Причерноморье, Поволжье и Приуралье (Богданов, 1999, с. 12; Шишлина, Булатов, 2000, с. 46, 47). Курганы этого времени в Притоболье пока не обнаружены. Возможно, они и не будут найдены: малочисленность первых групп мигрантов и переселенцев исключала возможности привлечения больших трудозатрат на сооружение погребальных комплексов, особенно индивидуальных, каковыми были курганы ранних скотоводов на ближайшей исходной территории более западных районов.
Курганные насыпи пришельцам заменили курганообразные по форме, хорошо заметные на местности, береговые останцы типа Верхней Алабуги, в центре которых и производились захоронения (Потемкина, 1985, с. 149, рис. 56; 57). В сходных топографических условиях сооружались и круглоплановые святилища (Савин, Слободчики) (Потемкина, 2000, с. 171, 178, рис. 1). Как и курганы, эти сооружения являли собой не только символ модели Мира и места значимых захоронений, но и своеобразную знаковую систему, указывающую на принадлежность окружающей территории, прежде всего в качестве охотничьих угодий и пастбищ, определенному коллективу людей (роду, племени и т. д.).
Появление в Зауралье абсолютно сходной с центральноевропейской архитектуры святилищ трудно объяснить только влияниями и становлением скотоводческого хозяйства, основанного на приручении лошади. Вероятно, среди мигрантов существовала определенная категория населения (мастера, жрецы), которая являлась носителями знаний и навыков новой мировоззренческой практики.
Передача информации по сооружению святилищ (как и курганов) с астрономическими ориентирами могла осуществляться по той же схеме, какую Н. В. Рындина предполагает для передачи навыков и знаний о металле в восточном ареале Балкано-Карпатской металлургической провинции: переселение мастеров западного ареала в среду степного населения или контактную с ними зону и непосредственное их участие в формировании местного технического опыта; эпизодическое появление странствующих мастеров, жрецов в передовых центрах ареала и заимствование ими общих идей, конкретных технических знаний и навыков по строительству и др. (Рындина, 1998, с. 151). Не имея возможности реализовать в полном объеме заимствованные производственные и мировоззренческие идеи, степные жрецы и строители ищут пути упрощенного их решения с использованием технических средств, доступных в местах их расселения или появления.
Сходную модель распространения от Нижнего Поволжья до Балкан искусных изделий из кремня (крупных ножевидных пластин, наконечников копий, топоров с пришлифовкой) и передачи навыков по их изготовлению предполагает Д. Я. Телегин для мастеров-менял Новоданиловской культуры (Телегин, 2000, с. 26, 27).
В этом отношении большой интерес представляют каменные стелы, известные в редких случаях на энеолитических курганах, обложенных кромлехами в Причерноморье и Приазовье. На многих стелах вырезаны пояса, посохи, топоры, булавы. Предполагается, что такие стелы были поставлены выдающимся членам рода (Формозов, 1969, с. 187). Но они могли маркировать и места захоронений представителей касты путешествующих жрецов или мастеров, имеющих особый статус в обществе в силу изложенных выше обстоятельств. Веским свидетельством в пользу данного предположения является тот факт, что курганы, где имеются подобные стелы, обычно несут в себе концентрированное выражение признаков, связанных с космологическими представлениями и особой сакрализацией места захоронения (Серова, Яровой, 1987, с. 42–81).
Возможность существования определенной категории людей – носителей мировоззренческой информации в среде энеолитических скотоводов, охотников и рыболовов евразийских степей может быть подтверждена не только сходством культовой архитектуры, но и распространением унифицированных обрядов, получивших отражение в сходных моделях Мира и их внешнем воплощении — погребальной практике, разного рода символике, включая орнаментацию керамики и др. На огромной территории от Подунавья и Карпат до Енисея складываются сходные религиозные каноны. Археологических свидетельств тому более чем достаточно.
К вопросу об этнической принадлежности населения энеолитических культур степной Евразии
Проблема этнической интерпретации раннескотоводческого населения причерноморско-прикаспийских и азиатских степей-лесостепей является обширной и дискуссионной. Ее освещение не входит в задачи данной публикации. Но не коснуться этой темы было бы неправомерно в силу специфики рассматриваемых в данной публикации вопросов, связанных с мировоззрением древнего населения. Любые мировоззренческие представления, как известно, тесно связаны не только со временем и пространством, но и с конкретным этносом. Ниже будут затронуты лишь те точки зрения, которые имеют прямое отношение к освещаемым в публикации культурам и памятникам.
Н. Я. Мерперт, посвятивший ранним степным скотоводам доямного и ямного времени, равно как и древним земледельцам Балкан и Передней Азии, серию блестящих работ, считает связь с индоиранским этносом энеолитических-раннебронзовых степных культур Северного Причерноморья и Прикаспия безусловной (Мерперт, 1984, с. 243). Исследователь связывает со становлением конкретных групп индоевропейцев центральноевропейские, степные, балкано-дунайские, анатолийские общности, втянутые в контактную зону, выявляемую археологически. Наряду с земледельческим населением здесь значительную роль играли подвижные скотоводческие племена, с которыми связана определенная «контактная непрерывность» внутри этой новой системы культурный общностей. Контактная непрерывность лежала в основе всего этнокультурного пласта, поскольку мобильные кочевые скотоводческие племена были не столько творцами культурных явлений, сколько «передаточной средой», обусловившей реальные контакты отдаленных областей и культурную интеграцию на гигантских территориях. Особо подчеркивается, что нигде внедрение таких групп не означали полной смены населения, везде фиксируются взаимные влияния и проникновения степных и местных элементов. Вместе с тем, на значительной части территории, охваченной «контактной непрерывностью», а иногда и в весьма отдаленных друг от друга ее регионах, распространяются единые культурные и идеологические феномены (Мерперт, 1984, с. 241–243). Святилища с круглоплановой планировкой в Зауралье – яркое тому подтверждение.
Дж. П. Мэллори, тщательно проанализировавший все основные гипотезы индоевропейской прародины как территории распространения индоевропейского праязыка до его разделения на различные группы, свел их к четырем основным моделям – североевропейская, анатолийская, балкано-центральноевропейская, прикаспийско-причерноморская (Мэллори, 1997, с. 61–82). Среди них модель причерноморско-прикаспийской прародины (4500–3000 гг. до н. э.), предложенная в работах М. Гимбутас, Д. Энтони и др., является, по его оценке, наиболее соответствующей археологическим и этнолингвистическим данным. С этой моделью хорошо сочетается распространенное мнение о следующих характерных чертах, присущих индоевропейцам; 1 – подвижные скотоводы; 2 – археологические данные движения из этого региона в западном направлении на Балканы и в восточном – в Казахстан; 3 – наиболее тесные связи индоевропейского праязыка с уральским и северокавказским; 4 – мобильная экономическая стратегия при наличии социальной организации, способной подчинить себе и ассимилировать различные этноязыковые группы; 5 – датировка (V-IV тысячелетия до н. э.) не противоречит временной глубине индоевропейского праязыка и реконструируемой общеевропейской лексике (терминам для обозначения колесного транспорта, лошади, конных передвижений); 6 – незаселенность района в доисторические времена неиндоевропейцами; 7 – согласованность центробежных индоевропейских миграций из причерноморско-прикаспийских степей с взаимосвязями индоевропейских языков; 8 – модель объясняет локализацию (в историческое время) всех индоевропейских языков как в Европе, так и в Азии (Мэллори, 1997, с. 78, 79).
В итоге, проанализировав все модели, автор включает в раннеиндоевропейский мир различные субрегионы от Прибалтики до Анатолии на западе и степные районы – на востоке (с. 82).
Думается, что приведенные историко-культурные и лингвистические аргументы двух крупных исследователей в пользу индоевропейской принадлежности неоэнеолитического населения степной и юга лесостепной зон Восточной Европы достаточно убедительны. В защиту тезиса о причерноморской прародине индоевропейцев выступают многие исследователи доямного круга культур (В. Н, Даниленко, Д. Я, Телегин, И. Б. Васильев, Ю. В. Павленко). Что касается населения ямной КИО, то индоевропейская (и даже индоиранская) принадлежность его в настоящее время мало кем оспаривается.
Представление об определенном единстве энеолитических культур степной зоны Восточной Европы и их хронологической преемственности подтверждается и антропологическими данными.
Для раннего энеолита Среднего Поднепровья и Северного Причерноморья специалисты отмечают присутствие двух основных антропологических типов: массивного протоевропеоидного и более грацильного средиземноморского. Население среднестоговской культуры и доямного пласта культур с подкурганным обрядом имело смешанный антропологический состав. В формировании культуры Средний Стог ощутимо выступает протоевропеоидный тип при участии средиземноморского. В качестве возможного источника поступления средиземноморского компонента в среднестоговскую среду рассматриваются трипольские племена. Отмечается большое сходство между хвалынскими и среднестоговскими черепами. Учитывая большую грацильность черепов хвалынцев по сравнению со среднестоговцами, предполагается определенный генетический вклад первых в антропологический состав последних (Потехина, 1994, с. 33, 34).
Формирование древнехвалынского населения по материалам I и II Хвалынских могильников устанавливается как результат взаимодействия различных по происхождению групп: южноевропеоидного (долихокранного, среднешироколицего) и местного уралоидного, представленного в основном древнеуральским типом. Корреляция данных о физическом типе населения, погребальном обряде и инвентаре позволяет исследователям сделать вывод о связи первой антропологической группы со скотоводами, второй – с охотниками и рыболовами, различающимися также системой социальной организации и мировоззренческих представлений. В результате этих контактов формируется яркая энеолитическая культура и особый физический облик волго-уральского населения (Хохлов, 1999, с. 121).
Для раннеэнеолитического населения самарской культуры в Прикаспии, предшествующей хвалынским древностям, также выявляется участие в её формировании представителей средиземноморского антропологического типа при численном преобладании протоевропеоидного компонента. Учитывая сходство черепов из могильника Съезжее с туркменской серией для раннего энеолита Восточного Прикаспия, не исключается проникновение отдельных групп населения средиземноморского облика из среднеазиатского региона, через носителей кельтеминарской культуры Приаралья (Яблонский, 1986, с. 104, 105).
Имеющийся в настоящее время антропологический материал эпохи энеолита — ранней бронзы позволяет исследователям предполагать образование в позднеэнеолитический период в Подонье и Поволжье особого очага расогенеза, где происходил процесс метисации краниологически различных носителей восточных и западных культур Восточной Европы. В результате мог оформиться специфический гиперморфный краниологический комплекс, присущий в Дальнейшем многим древнеямным группам (Хохлов, 2001, с. 360). Данное положение представляет определенный интерес для выяснения этноисторической ситуации в этот период в более восточных районах.
Этническая история населения степных-лесостепных районов Зауралья в эпоху энеолита – ранней бронзы практически не разработана, что особо заметно на фоне соседних территорий. Большинство исследователей энеолитических культур зауральской общности гребенчатого геометризма предполагают связь их носителей с древними уграми. При этом, данное положение касается не только населения культур южного лесного круга (аятской, сосновоостровской, липчинской), где в конце неолита – энеолите уже произошло, как предполагается, разделение финно-угорской общности на финно-пермскую (поволжско-приуральскую) и угорскую (зауральскую)[Косарев, 1987, с. 314; Шорин, 1993, с. 91). С угорским или финно-угорским населением специалисты связывают и зауральские энеолитические культуры степной и лесостепной зон – шувакишскую, суртандинскую, терсекскую, ботайскую (Логвин, 1995, с. 92–95; Калиева, Логвин, 1997, с. 148–162; Мосин, 2000, с. 28). Появление индоевропейского (индоиранского) населения в Зауралье и Северном Казахстане связывается с продвижением ямного населения в самом начале II тысячелетия до н. э. Терсекско-ботайское население долго сопротивлялось ямной экспансии, но было сломлено. В результате степные районы Зауралья подверглись сильному воздействию индоевропейского в своей основе ямного населения. Ассимиляционные процессы способствовали сложению нового общества (синташтинского) (Логвин, 1995, с. 92–95).
Изложенный тезис принципиальных возражений не вызывает. Но имеющиеся археологические и антропологические материалы позволяют утверждать, что продвижение европеоидного населения в степные-лесостепные районы Зауралья имело место раньше, еще в доямное время и связано с носителями культур хвалынской общности (Потемкина, 1985, с. 155–157, 275, 276). Продвижение ямников, о котором говорилось выше, имеет отношение к последующей – второй, а, возможно, и третьей волне движения индоевропейского (индоиранского) населения на восток из степей Восточной Европы.
О физическом облике носителей археологических культур зауральско-казахстанской энеолитической общности гребенчатого геометризма можно судить на основании всего лишь семи черепов. Три из них происходят со святилища Савин, четыре – с поселения Ботай. В обоих случаях определения производились Г. В. Рыкушиной.
Результаты антропологических определений со святилища Савин приведены выше. Здесь мы отметим лишь, что два черепа относятся к кругу южноевропеоидных форм (восточно-средиземноморский расовый тип); один – к североазиатским монголоидам, что маркирует неоднородный расовый состав населения. Одновременно материал свидетельствует о проникновении южных европеоидов в Зауралье в эпоху неолита-энеолита.
Неоднородность антропологического состава населения отмечается и на поселении Ботай. На двух черепах здесь отчетливо прослеживаются европеоидные черты протоевропейского типа, характерные для населения восточных областей распространения европеоидной расы в эпоху неолита, близкие антропологическому типу афанасьевцев Алтае-Саянского нагорья. Краниологические показатели одного черепа рассматриваются как форма метисного происхождения в зоне контактов европеоидов и монголоидов. В целом отмечается архаичность всех ботайских черепов, характеризующихся крупными размерами и общей массивностью, значительной уплощенностью лицевого скелета в горизонтальной плоскости при резкой профилированности в вертикальной – у протоевропеоидов (Рыкушина, Зайберт, 1984, с. 129, 134).
Таким образом, проникновение в зауральско-казахстанский регион европеоидов, связанных с индоевропейским массивом населения восточных районов Европы, фиксируется уже в энеолите. Но здесь необходимо оговориться. Прото-европеоиды восточно-средиземноморского типа могли появиться в данном регионе и с территории Средней Азии, как это предполагается для раннеэнеолитического времени Восточного Прикаспия (Яблонский, 1986, с. 95–106). Однако по археологическим материалам для эпохи энеолита Зауралья связи со среднеазиатским регионом не фиксируются. На данном этапе, как уже отмечалось, ведущим является западное направление контактов. Южное направление связей с Приаральем и Прикаспием отмечается исследователями для неолитических памятников кошкинско-боборыкинского типа (Ковалева В. Т., 1989, с. 58, 59, 61, 62).
Все изложенные материалы согласуются с точкой зрения В. П. Алексеева, отмечавшего, что проникновение индоиранского (индоевропейского) населения в Зауралье было длительным процессом, начиная с мезолита – раннего неолита. Особенности процесса и его исторические причины в период разных этапов (волн) носили разный характер: от прямого культурного взаимодействия и ассимиляции до завоевания и насильственной ассимиляции и постепенно идущей аккультурации (Алексеев, 1961).
Важным свидетельством древних контактов зауральского угорского населения с индоевропейцами (индоиранцами) являются результаты этнологических исследований в Западной Сибири, которые в значительной мере дополняют имеющиеся археологические и антропологические свидетельства.
Для нас особый интерес представляют материалы по этнографии и мифологии народов ханты и манси, которые еще в XVIII-XIX вв. плотно заселяли южнолесные районы Притоболья, к южной границе которых тяготеют все известные в настоящее время круглоплановые святилища Зауралья – Савин, Слободчики, Великаны.
Как известно, ханты и манси относятся к угорской ветви финно-угорских народов уральской семьи. В облике их культуры этнологи отмечают, наряду с общесибирскими, немало черт южного характера, в числе которых следы коневодства в прошлом, культ коня, своеобразные формы жилищ, одежды, утвари, геометрических орнаментов, религиозных верований, обрядов, фольклора, произведений искусства, наличие сходных с индийскими терминов. Близки индийским и представления об огне. Отличительные черты культуры обских угров, выделяющие их из ряда всех остальных сибирских народов, теснейшим образом связаны с индоиранским компонентом (одним из трех основных) их происхождения (Соколова, 1999, с. 30–36).
Наблюдаемые особенности физического типа западных манси, отличающие их от остальных обскоугорских групп, объясняются наличием в их составе европеоидного компонента. Это, в совокупности с данными этнографии и археологии, ставит вопрос об особых путях формирования манси и хантов (Багашев, 1999, с. 102).
К выводам об особенно интенсивном взаимодействии хантов и манси с иранскими элементами по сравнению со смежными территориями приводит изучение мифологии народов Сибири. При этом исследователи обращают внимание не только на отдельные элементы, но и целые схемы, объединяющие следы иранского влияния. Прослеживается глубокий и обширный иранский пласт угорского религиозно-языкового сознания (Топоров, 1981, с. 146–150).
Реконструируемые по материалам раскопок святилища Савин мировоззренческие представления и культово-обрядовая практика (Потемкина, 1996, с. 115–119; 2000, с. 171–177; Potyomkina, 1998, с. 307–324) находят поразительные параллели в верованиях и культах обских угров. Одновременно структура святилищ и совершавшийся там характер обрядов соответствовали уровню мировоззренческих представлений на широкой территории обитания народов индоевропейской семьи, в том числе индоиранских. Это позволяет предполагать начало сложения отмеченного выше иранского пласта угорского религиозного сознания уже в начале III тыс. до н. э. Именно к этому времени, в свете вышеизложенного материала, относится проникновение индоевропейского (индоиранского) субстрата в угорскую среду носителей культур гребенчатого геометризма лесостепного Зауралья. Поскольку орнамент тесно связан с мировоззренческими представлениями, то отмечаемые параллели в индоиранской и финно-угорской мифологии, ее персонажах и ритуалах могли быть вызваны процессом синтеза двух идеологий, сопровождаемым сходными явлениями в области хозяйства, быта, языка и т. д.
С вопросом сложения и развития степных скотоводческих культур Евразии тесно связана проблема афанасьевской культуры в Южной Сибири и на Алтае. Многие исследователи, основываясь на большом сходстве материальной и духовной культуры ямного и афанасьевского населения (керамики, погребального обряда, характера скотоводческого хозяйства), а также принадлежности «афанасьевцев» и «ямников» к одному европеоидному антропологическому типу (сходство черепов устанавливается до идентичности) предполагают тесное родство этих двух групп населения. Высказывается мнение о сложении афанасьевской культуры на основе пришлой ямной из причерноморских и прикаспийских степей (Грязнов, 1999, с. 52–54). В качестве исходной территории предполагаются восточные районы ямного ареала, куда включается и Среднее Притоболье на основании ямного облика погребальных комплексов Верхняя Алабуга и Убаган 1 (Вадецкая, 1986, с. 22).
Оформление афанасьевской культуры в результате продвижения ямного населения на восток несколькими (двумя-тремя) волнами и по разным направлениям достаточно обоснованно доказывают многие исследователи. Для основных положений данной публикации особое значение имеют выводы о том, что с миграцией древнеямного населения в Южной Сибири и на Алтае появляются: традиция установления стел и антропоморфных изваяний; новая планиграфия надмогильных сооружений; изображения колесных повозок (крытых фургонов, телег, двуколок) на скалах и каменных изваяниях, имеющих аналогии в Месопотамии, Анатолии; развитые космологические представления с выделением персонажа Солнца; цветовая символика; степная традиция украшения стенок могил, известная по находкам в новосвободненских, новотитровских, коми-обинских, усатовских памятниках (Посредников, 1992, с. 9–20; Новоженов, 1994, с. 223–225; Савинов, 1997, с. 15–17; Громов, 1997, с. 308, 315, 316). Все это не связано с местной неолитической традицией.
Интересно отметить, что по палеоантропологическим данным на западной границе проникновения ранних степных скотоводов в среде земледельческого населения также прослеживается смешение различных групп населения. Изучение черепов Подунавья (Болгария) говорит о смешении людей средиземноморского антропологического типа с протоевропеоидным, близким по своим показателям основному компоненту степных племен Северного Причерноморья (Мерперт, 1965, с. 17).
Справедливости ради следует отметить, что существует и другое мнение, где истоки афанасьевской культуры связываются со среднеазиатской средой и индоиранским этносом (Хлопин, 1999, с. 71–81). Согласно этой концепции, основным компонентом формирования афанасьевского населения явились ираноязычные восточные европеоиды – туры, пришедшие в Минусинскую котловину из Северного и Восточного Казахстана через Алтай с исходной территории в низовьях Амударьи. Результатом расселения ираноязычного племени туров могло явиться и сложение энеолитической культуры степного облика, сходной с афанасьевской, в лесостепном Зауралье, на что указывают, по мнению исследователя, материалы могильников Верхняя Алабуга и Убаган 1. Эти памятники фиксируют путь продвижения туров (Хлопин, 1999, с. 80, 81).
Смысла дискутировать по этому вопросу нет, поскольку автор раскопок отмеченных памятников и данной публикации уже изложила свою точку зрения выше, которая по принципиальным позициям существующей связи зауральского энеолитического населения с носителями афанасьевской культуры возражений не вызывает (Потемкина, 1985, с. 155, 275). Уже сам факт, что все три автора, несмотря на разные гипотезы об исходной территории и путях проникновения европеоидного (индоиранского) скотоводческого населения в Зауралье и далее в Южную Сибирь и на Алтай, включают в этот процесс в качестве промежуточных зауральские энеолитические и раннеямные погребальные комплексы Верхняя Алабуга и Убаган 1, свидетельствует о совпадении взглядов на основные положения сложения первых скотоводческих обществ степной Евразии.
Таким образом, по антропологическим материалам Зауралья мы видим лишь часть масштабных общеевразийских этнокультурных процессов эпохи энеолита, вследствие которых в пределах рассматриваемой нами зоны (Приуралье – Зауралье – Северный Казахстан) соединились звенья масштабной цепи связей населения степной и лесостепной полосы Евразии. На Западе она продолжилась до Дунайского бассейна, а на востоке – до Енисея. Антропологические данные о тесных контактах зауральского энеолитического населения с восточноевропейским полностью согласуются с археологическими свидетельствами. Эти направления связей четко выявляются и в последующую эпоху бронзы, на всех ее основных этапах.